Яблоко + Корица
Отповедь души.
Посвящается S.
Странная пустота приходит тогда, когда близкий человек говорит: «Прощай» и закрывает дверь.
Вся моя недолгая жизнь была подчинена этой пустоте. Мы жили с ней бок о бок: она и я. Жить ей я не мешала, чего не скажешь о ней. Она постоянно напоминала о себе материализацией разных вещей в моей квартире. Его вещей. Подбрасывала то общие фотографии годичной давности, то его подарки, то его письма… Казалось, что весь мой мир превратился в склад вещей, напоминавших о нем.
Я умерла в возрасте семнадцати лет.
Он ушел год назад. Этот год даже больший срок, чем мы были вместе. Почему же я так любила его?
Я осторожно ступаю босыми ногами по свежевыпавшему мартовскому снегу. Иду по пустым тропинкам, разглядывая с любопытством людей. Их навсегда застывшие в камне глаза смотрят на меня и сквозь меня, улыбаются и грустят. Я робко прохожу под их взглядами в самый дальний угол. Солнечные блики играют на медленно падающих снежинках, заглядывают мне в глаза и, веселясь, убегают дальше. С ветки взлетела с громовым в этой тишине карканьем большая ворона. Ветки закачались, осыпая с себя белые хлопья недолговечного мартовского снега.
С глухим скрипом я открываю низенькую, доходящую мне до пояса чугунную калитку. Робко, как гостья, присаживаюсь на край зеленой свежевыкрашенной скамеечки.
Снежинки тают на моих бестелесных коленях и на мочках прозрачных ушей. Падая рядом, замирают на комьях земли.
Здесь – моя могила.
Там, под двумя метрами московской глины лежу я.
Скромный памятник, в нем – моя фотография. То есть, фотография той, кем раньше была я. Меня живой. Сейчас мне кажется, что все эти фотографии еще более мертвые, чем сами мертвые.
Сколько мне сейчас лет? Если бы у душ был возраст, сколько бы лет мне было? По логике, если я умерла в семнадцать, то и лет мне должно быть семнадцать. Хорошо умирать молодой. Хорошо быть легкой, нагой, прозрачной душой.
Он был для меня всем. В мои шестнадцать, естественно. Не встретив в жизни другого мужчину, теперь я буду любить его вечно.
Хотя каким он был мужчиной? Мальчишка. Только на год старше меня.
Естественно, меня той, которая была живая.
Я жила без него. Смотрела внутрь себя, ходила по улицам, училась. Гуляла с ребятами.
Это было без него.
А потом пришел он.
Было лето. Стандартное, штампованное московское лето, удушающе жаркое, неторопливо проходящее мимо лето. Оно родилось в конце мая, и вот ему уже исполнился месяц. Это было одномесячное лето.
Сейчас мне трудно вспомнить, что я делала летом в Москве. У душ проблемы с такими незначительными фактами. Возможно, поступала в университет, возможно, ждала отпуска родителей, возможно, просто приехала с дачи. Может быть, даже работала. Это не важно. Это было еще одно скучное лето.
Он подошел ко мне и просто спросил, как меня зовут.
Он был мальчишкой. Ему было 17. Ровесник.
На следующий день мы гуляли по Арбату и целовались у моего подъезда. Я уже знала его фамилию.
Боюсь, что то, каким я вспоминаю его себе, не совсем соответствует действительности. Его облик стерся, его лицо затуманено разными событиями. Но я очень постараюсь вспомнить человека, которого любила.
Ему было 17. По-моему, он был студент, а, может, заканчивал школу.
У него было очень приятное лицо. Я говорю «было» просто потому, что говорить «у него есть приятное лицо» как-то неправильно. Но с ним все хорошо сейчас. Он есть.
На удивление сильный, мужественный подбородок с пробивающейся редкой щетиной; смуглая кожа; жесткие, темные волосы. Очень нежная, женская кожа на лице. Широкие, мужские запястья. И убивший меня проницательный, хитрый взгляд.
У него было много девчонок. У меня не было никого. Неделю назад я рассталась с другом.
Но его завертело вокруг меня, чего не скажешь обо мне. До последнего момента, я так и не разобралась, что люблю его.
Он просто был. Был рядом всегда. Прилетал откуда-то, провожал, уезжал, звонил и говорил до рассвета. Не дарил цветов, делал комплименты, вздрагивал от поцелуев в шею, исчезал, ласково называл, ревновал, признавался в любви, писал meil’ы, опаздывал на свидания, ждал, если опаздывала я… Он был влюблен.
Мы были близки, но никакого значения этому, как другие, я не придавала.
Кажется, он был влюблен в первый раз, потому что не знал, что делать с этим своим чувством. Или я только так думала. Хотя за что именно в меня, не знаю. Я же очень обычная. Но он сделал свой выбор. Выбор, смертоносный для нас обоих.
Я встала со скамейки и прижалось щекой к свежей земле.
Попыталась представить себя, семнадцатилетнюю, там, внутри. Захотела проникнуть под эту землю, под эти мраморные плиты, под крышку гроба, прикоснуться к своему замерзшему, мертвому, ледяному телу, разорвать себе грудь и вернуться в него.
Но путь туда был мне навсегда отрезан.
Вернуться в тело нельзя.
Через месяц как гром среди ясного неба на меня упало понимание того, что я люблю его.
Люблю каждую клеточку его загорелого тела, каждую капельку теплой крови. Каждая частичка меня совокуплялась с каждой частичкой его.
Я думаю, это была любовь.
Мы любили друг друга страстно, преданно, нежно, наслаждаясь друг другом и окружающим нас летом. Любили по-детски, не опошляясь и не унижаясь до банальностей будничности, воспринимая близость как безусловное продолжение этого лета.
Дурачились, придумывали имена будущим детям и составляли списки гостей на свадьбу.
Но лето медленно, тоскливо переползло в осень и ушло. Мы остались вдвоем, нагие, незащищенные, в этом осеннем тумане будней, как маленькие, заблудившиеся в большом городе дети. По сути, мы и были детьми.
И вдруг я осознала, что оказалась здесь не с тем человеком, которого любила. Сентябрь выкачал из нашего чувства всю беззаботность, всю невинность, оставив нам лишь голую физику.
Я была рядом с другим человеком: расчетливым, озлобленным, занятым.
Ему исполнилось 18.
Нашему чувству исполнилось три месяца.
Мы не смогли быть вместе. Не смог он. А я не смогла после всего, что было, простить ему его отчужденность и холодность.
Он ушел еще через месяц.
Мне исполнилось 17.
Странная пустота приходит тогда, когда близкий человек, самый родной человек во всей Вселенной говорит: «Прощай» и навсегда закрывает дверь.
Почти год я жила бок о бок с этой пустотой.
Не пытаться вернуть.
Простить.
Не думать.
Забыть.
Не любить.
Это были пять моих заповедей. Ни одну из них я не выполнила. Я стала грешной.
Вокруг меня были люди. Были близкие люди. Были даже мужчины.
А внутри меня была его пустота. Пустота, оставшаяся после него.
Я покончила с собой за месяц до своего совершеннолетия. Покончила и с собой, и с этой пустотой.
За свою короткую жизнь я так и не усвоила главного – покончить с любовью нельзя.
Я поднялась со своей могилы. На мягком снегу с проступающими пятнами земли остался отпечаток моей щеки.
Моя могила за общим кладбищем. Самоубийц хоронят за оградой.
Души самоубийц не принимают в раю.
Души самоубийц ничего не значат и в аду.
Души самоубийц скитаются по миру.
Они пытаются понять, для чего жили и ради чего умерли.
Их прозрачные ступни оставляют незаметные следы на мартовском снегу.
Он приходит сюда. Очень редко, но чаще, чем другие.
По-моему, он единственный знает, почему я умерла.
Он не просит прощения. Да мне и не за что его прощать. Грешна в своей любви только я. А он на земле вынужден искуплять мой грех.
За моей спиной глухо открывается ограда. Он робко входит. Он тоже здесь гость. Робко садится на тоже место, где только что сидела я. Закуривает свой вечный «Parliament Light’s». Смотрит на мою могилу, где под двухметровым слоем московской глины лежит мое озябшее, пустое тело.
Я осторожно приближаюсь к нему. Чувствую знакомый запах кожи и туалетной воды.
Я нежно провожу рукой по его волосам и осторожно целую в губы.
Он зябко поднимает воротник пальто и кутается в шарф.
Он думает, что я – это просто холодный мартовский ветер.
Март 2003г.
Посвящается S.
Странная пустота приходит тогда, когда близкий человек говорит: «Прощай» и закрывает дверь.
Вся моя недолгая жизнь была подчинена этой пустоте. Мы жили с ней бок о бок: она и я. Жить ей я не мешала, чего не скажешь о ней. Она постоянно напоминала о себе материализацией разных вещей в моей квартире. Его вещей. Подбрасывала то общие фотографии годичной давности, то его подарки, то его письма… Казалось, что весь мой мир превратился в склад вещей, напоминавших о нем.
Я умерла в возрасте семнадцати лет.
Он ушел год назад. Этот год даже больший срок, чем мы были вместе. Почему же я так любила его?
Я осторожно ступаю босыми ногами по свежевыпавшему мартовскому снегу. Иду по пустым тропинкам, разглядывая с любопытством людей. Их навсегда застывшие в камне глаза смотрят на меня и сквозь меня, улыбаются и грустят. Я робко прохожу под их взглядами в самый дальний угол. Солнечные блики играют на медленно падающих снежинках, заглядывают мне в глаза и, веселясь, убегают дальше. С ветки взлетела с громовым в этой тишине карканьем большая ворона. Ветки закачались, осыпая с себя белые хлопья недолговечного мартовского снега.
С глухим скрипом я открываю низенькую, доходящую мне до пояса чугунную калитку. Робко, как гостья, присаживаюсь на край зеленой свежевыкрашенной скамеечки.
Снежинки тают на моих бестелесных коленях и на мочках прозрачных ушей. Падая рядом, замирают на комьях земли.
Здесь – моя могила.
Там, под двумя метрами московской глины лежу я.
Скромный памятник, в нем – моя фотография. То есть, фотография той, кем раньше была я. Меня живой. Сейчас мне кажется, что все эти фотографии еще более мертвые, чем сами мертвые.
Сколько мне сейчас лет? Если бы у душ был возраст, сколько бы лет мне было? По логике, если я умерла в семнадцать, то и лет мне должно быть семнадцать. Хорошо умирать молодой. Хорошо быть легкой, нагой, прозрачной душой.
Он был для меня всем. В мои шестнадцать, естественно. Не встретив в жизни другого мужчину, теперь я буду любить его вечно.
Хотя каким он был мужчиной? Мальчишка. Только на год старше меня.
Естественно, меня той, которая была живая.
Я жила без него. Смотрела внутрь себя, ходила по улицам, училась. Гуляла с ребятами.
Это было без него.
А потом пришел он.
Было лето. Стандартное, штампованное московское лето, удушающе жаркое, неторопливо проходящее мимо лето. Оно родилось в конце мая, и вот ему уже исполнился месяц. Это было одномесячное лето.
Сейчас мне трудно вспомнить, что я делала летом в Москве. У душ проблемы с такими незначительными фактами. Возможно, поступала в университет, возможно, ждала отпуска родителей, возможно, просто приехала с дачи. Может быть, даже работала. Это не важно. Это было еще одно скучное лето.
Он подошел ко мне и просто спросил, как меня зовут.
Он был мальчишкой. Ему было 17. Ровесник.
На следующий день мы гуляли по Арбату и целовались у моего подъезда. Я уже знала его фамилию.
Боюсь, что то, каким я вспоминаю его себе, не совсем соответствует действительности. Его облик стерся, его лицо затуманено разными событиями. Но я очень постараюсь вспомнить человека, которого любила.
Ему было 17. По-моему, он был студент, а, может, заканчивал школу.
У него было очень приятное лицо. Я говорю «было» просто потому, что говорить «у него есть приятное лицо» как-то неправильно. Но с ним все хорошо сейчас. Он есть.
На удивление сильный, мужественный подбородок с пробивающейся редкой щетиной; смуглая кожа; жесткие, темные волосы. Очень нежная, женская кожа на лице. Широкие, мужские запястья. И убивший меня проницательный, хитрый взгляд.
У него было много девчонок. У меня не было никого. Неделю назад я рассталась с другом.
Но его завертело вокруг меня, чего не скажешь обо мне. До последнего момента, я так и не разобралась, что люблю его.
Он просто был. Был рядом всегда. Прилетал откуда-то, провожал, уезжал, звонил и говорил до рассвета. Не дарил цветов, делал комплименты, вздрагивал от поцелуев в шею, исчезал, ласково называл, ревновал, признавался в любви, писал meil’ы, опаздывал на свидания, ждал, если опаздывала я… Он был влюблен.
Мы были близки, но никакого значения этому, как другие, я не придавала.
Кажется, он был влюблен в первый раз, потому что не знал, что делать с этим своим чувством. Или я только так думала. Хотя за что именно в меня, не знаю. Я же очень обычная. Но он сделал свой выбор. Выбор, смертоносный для нас обоих.
Я встала со скамейки и прижалось щекой к свежей земле.
Попыталась представить себя, семнадцатилетнюю, там, внутри. Захотела проникнуть под эту землю, под эти мраморные плиты, под крышку гроба, прикоснуться к своему замерзшему, мертвому, ледяному телу, разорвать себе грудь и вернуться в него.
Но путь туда был мне навсегда отрезан.
Вернуться в тело нельзя.
Через месяц как гром среди ясного неба на меня упало понимание того, что я люблю его.
Люблю каждую клеточку его загорелого тела, каждую капельку теплой крови. Каждая частичка меня совокуплялась с каждой частичкой его.
Я думаю, это была любовь.
Мы любили друг друга страстно, преданно, нежно, наслаждаясь друг другом и окружающим нас летом. Любили по-детски, не опошляясь и не унижаясь до банальностей будничности, воспринимая близость как безусловное продолжение этого лета.
Дурачились, придумывали имена будущим детям и составляли списки гостей на свадьбу.
Но лето медленно, тоскливо переползло в осень и ушло. Мы остались вдвоем, нагие, незащищенные, в этом осеннем тумане будней, как маленькие, заблудившиеся в большом городе дети. По сути, мы и были детьми.
И вдруг я осознала, что оказалась здесь не с тем человеком, которого любила. Сентябрь выкачал из нашего чувства всю беззаботность, всю невинность, оставив нам лишь голую физику.
Я была рядом с другим человеком: расчетливым, озлобленным, занятым.
Ему исполнилось 18.
Нашему чувству исполнилось три месяца.
Мы не смогли быть вместе. Не смог он. А я не смогла после всего, что было, простить ему его отчужденность и холодность.
Он ушел еще через месяц.
Мне исполнилось 17.
Странная пустота приходит тогда, когда близкий человек, самый родной человек во всей Вселенной говорит: «Прощай» и навсегда закрывает дверь.
Почти год я жила бок о бок с этой пустотой.
Не пытаться вернуть.
Простить.
Не думать.
Забыть.
Не любить.
Это были пять моих заповедей. Ни одну из них я не выполнила. Я стала грешной.
Вокруг меня были люди. Были близкие люди. Были даже мужчины.
А внутри меня была его пустота. Пустота, оставшаяся после него.
Я покончила с собой за месяц до своего совершеннолетия. Покончила и с собой, и с этой пустотой.
За свою короткую жизнь я так и не усвоила главного – покончить с любовью нельзя.
Я поднялась со своей могилы. На мягком снегу с проступающими пятнами земли остался отпечаток моей щеки.
Моя могила за общим кладбищем. Самоубийц хоронят за оградой.
Души самоубийц не принимают в раю.
Души самоубийц ничего не значат и в аду.
Души самоубийц скитаются по миру.
Они пытаются понять, для чего жили и ради чего умерли.
Их прозрачные ступни оставляют незаметные следы на мартовском снегу.
Он приходит сюда. Очень редко, но чаще, чем другие.
По-моему, он единственный знает, почему я умерла.
Он не просит прощения. Да мне и не за что его прощать. Грешна в своей любви только я. А он на земле вынужден искуплять мой грех.
За моей спиной глухо открывается ограда. Он робко входит. Он тоже здесь гость. Робко садится на тоже место, где только что сидела я. Закуривает свой вечный «Parliament Light’s». Смотрит на мою могилу, где под двухметровым слоем московской глины лежит мое озябшее, пустое тело.
Я осторожно приближаюсь к нему. Чувствую знакомый запах кожи и туалетной воды.
Я нежно провожу рукой по его волосам и осторожно целую в губы.
Он зябко поднимает воротник пальто и кутается в шарф.
Он думает, что я – это просто холодный мартовский ветер.
Март 2003г.
-
-
27.01.2006 в 03:27-
-
27.01.2006 в 10:36